Валентин Давыдович Динабургский родился 26 июля 1922 г. в украинском селе Савинцы Сребнянского района Черниговской области в семье медицинского работника. В 1930 г. семья переехала в Брянск — в посёлок Урицкий
(ныне Володарский район). С 1935 г. поселились в Орловских Двориках Дятьковского района. Валентин учился в Стеклянно-Радицкой неполносредней школе, затем в посёлке Цементный (ныне город Фокино). С 1939 г. стал студентом Крачижско-Крыловского лесного техникума.
20 июня 1941 г., не окончив третьего курса, был призван в ряды Красной армии, и через три дня принял первый бой в стонии. В мае 1942 г. под Старой Руссой был тяжело ранен. После излечения — снова фронт. Был пулемётчиком, минёром-подрывником, наводчиком «Катюши». Ладога, Сталинград, Курская Дуга, Харьков, Кривой Рог. Сжёг четыре вражеских танка. В 1943 г. вступил в коммунистическую партию. В 1945 г. окончил Харьковское артиллерийское противотанковое училище. Младшим лейтенантом прибыл на 4-й Украинский фронт в апреле 1945-го. Войну закончил под Прагой. Служил в Закавказском военном округе (Армения, Грузия) до марта 1958 г. Награждён орденами Отечественной войны I и II степени, медалями «За боевые заслуги», «За победу над Германией», «За безупречную службу в вооружённых силах СССР» и др.
После демобилизации вернулся в Брянск и занялся созданием парка имени А. К. Толстого, который в 1982 г. был включён
в монографию «Парки мира» благодаря уникальной коллекции деревянных скульптур. Был бессменным директором парка-музея на протяжении четверти века, но, даже выйдя на пенсию, оставался работать в нём старшим научным сотрудником.
Занимался и общественной работой: возглавлял правление городского Добровольного общества любителей книги, был уполномоченным Литфонда СССР по Брянской области (сменил на этой должности И. А. Швеца), избирался депутатом районного совета.
Первое стихотворение опубликовал в «Брянском рабочем» в 1938 г. В октябре 1971 г. был принят в Союз писателей СССР.
Автор более 30-ти поэтических и прозаических книг. Первая книжка «Свидание» вышла в Брянске в 1962 г. Затем появились сборники «Серебряный ливень» (1964), «Чёрные ромашки» (1969), «Память в прошлое летит» (1973), «Деревья
не умирают» (1974), «Аккорд» (1979), «Когда умирают деревья» (1982), «После полудня» (1985), «Явь», «Флейта-иволга», «Грамм улыбки», «Светла у дерева душа»… Поэтический сборник «Я иду к тебе…» и книгу повестей
и рассказов «Двухэтажная пава», вышедшую в 2008 г., посвятил светлой памяти своей жены и друга Натальи Яковлевны.
Сюжет рассказа «Соната ля минор» лёг в основу сценария фильма, снятого режиссёром Галиной Вереиной.
Заслуженный работник культуры РФ (1977), почётный гражданин г. Брянска и Брянского района, лауреат литературных премий имени А. К. Толстого «Серебряная лира» и имени Ф. И. Тютчева «Русский путь».
Валентин Давыдович ушёл из жизни 17 февраля 2018 г. Похоронен на Аллее Славы Центрального кладбища Брянска.
* * *
В ту лихую окопную юность
Не мечталось дожить до седин.
Сколько, сколько очей сомкнулось,
Сколько песен застряло в груди?
Не считай бугорков придорожных,
Обелисков в степи не считай.
Только Память светло и тревожно
Нас ведет на передний тот край.
Тишина… Её тяжесть безмерна
Среди гор, и лесов, и долин.
Лишь звенят в напряжении нервы:
Я из сотни вернулся один.
Я, наверно, родился в рубашке.
Память в рост исполинский встаёт,
И чернеют на поле ромашки,
Как тогда, в незабвенный тот год.
И врываются танки из мрака,
И летят, и горят под огнём…
Если старый солдат вдруг заплакал –
Это прошлое ожило в нём.
* * *
Что есть окоп
под Старой Руссой? –
По пояс ржавая вода,
И «Юнкерсы» заходят курсом
На наши юные года!
И падаешь невольно
в жижу,
сдержав в груди
холодный крик.
И вот поток торфяно-рыжий
врывается за воротник!
А бомбы, сотрясая души,
крушат траншеи и песок.
А наши думы лишь о суше –
и чтоб резвился костерок!
Чтоб нам просохнуть
и согреться,
переобуться, а потом…
Потом – хоть что!
Хоть пуля в сердце,
но только чтобы на сухом.
ДОСРОЧНО СЕДЕЛИ СОЛДАТЫ
Седина –
это вовсе не блеклость волос.
Это – внутреннее состояние.
Тусклый свет – от свинцовых гроз,
от потерь,
от утрат,
от страданий.
Седина –
это зрелость и твёрдость души,
через годы с боями прошедшей,
где берут города
и сдают этажи,
где рождаются,
гибнут надежды!
Седина –
это как ордена:
знак победы
и боль утраты.
Когда в огне
задыхалась страна,
досрочно седели
солдаты.
* * *
Сергею Васильчикову
Я боюсь теперь кукушке
задавать вопрос наивный:
сколько, мол, ещё осталось
мне скитаться по земле?
Ведь кукушка-прохиндейка,
одиночка, без родства,
кукнет раз – эх, жизнь – копейка!
Хорошо, коль кукнет – два.
А когда-то ведь без счёта,
словно вправду из ковша,
щедро сыпала с полёта,
сколь потребует душа.
В сорок первом в миг затишья
голос птахи я не слышал.
Дремлет рота на привале,
что одна во всём полку…
И кукушка, пролетая, –
ни гугу и ни ку-ку…
ВОЙНА
Она пришла
убить поля,
убить леса,
убить меня,
убить мой дом
и край, где жил,
убить цветок
в июньской ржи.
Убить любовь,
убить родных
и речку
в берегах замшелых,
впадавшую
в мой юный стих,
как в омут
солнечные стрелы.
Пришла убить
исток души,
убить мечту,
убить свободу,
стереть,
разрушить,
сжечь,
распять!..
Смотрю,
как осыпает воду
осенней бронзой
листопад.
Смотрю, как солнце
в жёлтых брызгах
лучи косые
стелет в ряд.
Безмолвно стынут
обелиски,
могилы братские
молчат.
* * *
Я холод
с фронта не люблю.
Я там,
на Ладожском, на льду,
промёрз насквозь,
до каждой клетки.
Не пожелаю и врагу!
За долгих восемь пятилеток
никак согреться не могу!
* * *
Над рекою тихо дремлют вербы,
ветер наклонился над поляной.
В память барабанит сорок первый
грозным баритоном Левитана.
Кто-то целовался,
кто-то плакал.
Захлестнул страну водоворот.
Дымный шлейф
по синим хвойным лапам
эшелон тянул за поворот.
Где вы ныне, юноши былые?
Выстояв и выстрадав сполна,
с гордостью носите
головы седые,
с гордостью
носите ордена!
Те, кто не вернулись, –
стали песней,
бронзою взошли под облака.
По-над Волгой
и над Брянским лесом
память их нетленна на века.
Пусть порой пошаливают нервы –
это и понятно
и не странно.
В память барабанит сорок первый
грозным баритоном Левитана.
* * *
Я в окопах с войною один на один.
Надо мной облака-мокрошлёпы.
Сколько било по мне
и снарядов, и мин,
но всегда выручали окопы.
Весь в грязи, в глинозёме,
промокший насквозь,
на предельном душевном изломе,
но сидел я в окопах
незыблем, как гвоздь.
А вот Васька, напарник мой, помер.
Не простуда свалила –
осколок шальной!
Только взвизгнул – и нету солдата.
И опять я один на один с войной,
лишь со мной
автомат да лопата.
СОРОК ПЕРВЫЙ…
Николаю Троицкому
В сорок первом –
какие уж там ордена!
Мы медалей в глаза не видали.
Из-под пыльных сапог уплывала земля –
и просёлки, прогнувшись, рыдали.
В сорок первом
понуро брели на восток,
огрызаясь последним патроном.
В сорок первом –
в гортани солёный комок
и бескрайние дни в обороне.
В сорок первом –
на каждой изрытой меже,
уступая металлу по силе,
умирали.
Но зрела уже
затаённая сила России.
В сорок первом
с боями мы шли на восток,
чтоб вернуться, дойти до Берлина!
Сорок первый – кровавый,
сорок первый – жесток,
и из всех прошлых лет –
самый длинный.
* * *
Минутная слабость – и в пятках душа!
Ползу по траншее, натужно дыша.
Гудит, полыхает, грохочет ад,
и танк под себя подминает ребят.
Хобот изогнут, расплюснут щит,
пушечный ствол нелепо торчит.
Я, кажется, выжил нелёгкой ценой,
Я танк заприметил согбенной спиной.
Он вдруг появился, он выполз из тыла.
Ещё бы секунда – и всё, и могила!..
Ползу по траншее, оглох, но живой…
Но как буду жить, пережив этот бой?
ДОРОГА ЖИЗНИ
Я вспоминаю Ладогу во льдах –
с торосами, вселяющими страх,
с морозами свирепыми, с ветрищем!
А мы спасение
во льдах тех мёртвых ищем…
Не для себя –
для тех,
кто стал прозрачней тени,
кто в голоде изведал все ступени
и выстоял на самом на пределе.
Их души камельками тлели в теле…
В морозной мгле полуторки с ЗИСами,
и дети с очень взрослыми глазами
смотрели проницательно и строго
на жизнь дарящую дорогу…
Я вспоминаю Ладогу войны –
и холодом пронизывает сны,
как будто всё ещё держу экзамен
пред теми детскими
недетскими глазами.
НО НЕ ХВАТАЛО ПОЕЗДОВ…
Я мог, конечно, быть убит,
но был всего лишь ранен.
Втянул осколки, как магнит, –
и застонал в бурьяне.
А город всё бомбят, бомбят…
Лежу под Старой Руссой –
насквозь простреленный солдат,
совсем ещё безусый.
Пытаюсь встать: пустой маневр –
в ногах осколки ль, пули?
Бомбёжкой разворочен сквер,
и голос тонет в общем гуле.
Потом – санбат… Хирург в халате
скорей похож на мясника.
И чьё-то хриплое проклятье,
и чья-то в таз летит… рука.
Потом – разбитая дорога:
пункт назначения – Крестцы.
Что ни ухаб, то в мать и в Бога
костят водителя бойцы.
«ЗИС» полон воплей, полон стонов
и окровавленных бинтов.
А на Восток шли эшелоны,
но не хватало поездов…
ВОСПОМИНАНИЕ СОЛДАТА
Вокзалы пахли
карболкой.
Третья полка –
мечтаний предел!
Поезд гудел,
и стонала земля
без умолку
от зажатых
в обоймы окопов
простуженных тел.
Поезд гудел.
Сквозь фанерные ставни
Резкий ветер буравил
Зябкий бушлат,
И припомнилось мне,
И припомнилось очень
недавнее.
Жизнь припомнилась та,
Что была хороша.
Заболела душа
Соловьиными вёснами,
Голубым перезвоном
Лебяжьих берёз,
И нетленной знакомою
россыпью
Очень мирных
Над рощами звёзд.
Не сбылось,
Что мечталось-надеялось:
Жизнь вписала свои
поправки.
Пронесла
Через все горнила.
Переделки и переплавки!
И твердели ребячьи
мускулы.
И мужала духовная сила!
Каждым нервом
Ребята чувствовали,
Что за ними стоит
Россия!
ПОД ПРОХОРОВКОЙ
Броня, броня… Железный скрежет
полуглухое ухо режет.
Спустилась ночь средь бела дня.
«Огня, ребятушки, огня!..»
Стонал металл, броня дымилась,
хотелось пить, хотелось жить!..
Над силою вставала Сила, –
и эту Силу не сломить!..
Теперь в полях алеют маки,
сады раскинулись в тиши.
Еще в земле ржавеют траки –
следы войны, следы атаки,
где я оставил часть души.
Оставил тех, кто не вернулись,
кто пал в бою среди жнивья…
И дышит памятью, волнуясь,
вся белгородская земля.
ПЕРЕДНИЙ КРАЙ
Здесь на прицеле каждый метр,
и в каждой пуле скрыта смерть.
И кажется – спасенья нет!
А мне неполных двадцать лет!
Но где воронка, где кювет,
а где смекалка русская!..
От пуль не так велик уж вред,
коль есть траншея узкая.
И если есть большая злость:
на вражьи все расчёты,
Сгребаю эти пули в горсть –
стальные зубы чёрта!
И обращаю свист их вспять
жестоко и уверенно!
И научился враг считать
теперь свои потери!
А мы считали день за три
и год за три считали!
И шли, и верили – в груди
стучат сердца из стали!
И верили, что смерти нет,
и знали, что победа близко.
Но обрывался чей-то след
новорождённым обелиском.
СОКОЛ
— «Сокол», «Сокол», ответь!
Я – «Ока», я – «Ока»!
Я – река
твоего детства!
Я бегу по лугам из того далека,
так бегу, что заходится сердце…
— «Сокол», «Сокол», ответь!
Я – «Ока», я – «Ока»!
Я – строка,
перебитая взрывом!
Я сжимаю в зубах эти два проводка.
Отвечай, отвечай!..
Нет обрыва…
…Через зубы его,
через скулы его,
через душу,
почти что угасшую,
за командой вослед
понеслось на врагов
отомщенье
лавиной фугасною!
— «Сокол»! «Сокол»…
В небе высоком,
виражами
смиряя полёт,
сокол –
гордая птица –
плывёт.
* * *
Как падал он,
споткнувшись об осколок…
Металл был рван
и грудь пронзил насквозь.
И кровь, сестра гвоздик и роз,
пылая, обожгла просёлок.
Как падал он…
Шинели крылья бились
в горячем вихре тола и песка.
Такая смерть в бою, как милость.
Угаснул пульс у бледного виска.
Он падал долго.
Вечность пролетела.
Когда же глобус, бег смиряя, встал,
полёт иссяк. Земли коснулось тело…
Упал солдат – и руки разметал.
ПРОЩАЙ, РОДИНА…
Нас звали «Прощай, Родина» –
и это не ирония!
Сорокапятку «грозную»
тащили дружно кони.
Земля никем не пахана,
прут танки с разворота.
Придавленная страхом,
лежит в пыли пехота.
В расчёте нас лишь трое.
Зарыться б… Но спокойно
летит команда: «К бою!».
И тут же: «Бронебойным!»
И тут же: «Чуть правее!
Да ниже, по каткам!..»
Сюда бы – батарею:
одним не сладить нам…
Но танк –
он вдруг споткнулся,
второй – пускает дым…
И санинструктор Люся
ползёт к нам,
к неживым…
Прости нас – слышишь, Родина?!
О, Родина, прощай!..
Крестами изуродован,
дымит передний край.
* * *
...Она была с противогазом,
на рукаве рдел красный крест.
И всё одну твердила фразу:
«Скорее в лес, скорее в лес!»
Война. В то утро на рассвете
она тряхнула древний Псков.
Прощай, жена, прощайте, дети,
прости-прощай, моя любовь!
А я не знал ещё любви,
не знал войны – юнец зелёный!
Нас доставляли эшелоны
на огненный рубеж земли.
И полегли мои погодки –
однополчане, земляки.
Их жизнь была, как миг, короткой,
как взмах отчаянный руки.
Мы, старики, пройдя сквозь это,
не позабудем злое лето,
БРОСОК НА ВЫСОТУ
Свихнуло рот презренным матом:
«Вперёд, вперёд!»
Вспороли сумрак автоматы –
за взводом взвод!
На высоту всю злость обрушив,
был бой, как миг.
Который год стучится в душу
предсмертный крик!
Потом по склонам мы считали
тела солдат… –
И писарь с вещмешком медалей
потупил взгляд.
ВЗРЫВОМ КАЧНУЛО ПЛАНЕТУ
Памяти минёра Вити Мончинского,
товарища по оружию
Ни в безымянной,
ни в братской
праха его не сыскать.
И нет той звезды солдатской,
которую ищет мать.
И нету на землях сожжённых
от Волги до Эльбы-реки
ни пня, ни креста,
ни оградки зелёной.
И те – не его бугорки.
А минное поле – потёмки,
а минное поле – ад!
Шипела сухая позёмка,
и стыло молчал Ленинград.
Вдруг взрывом качнуло планету –
и толовый чёрный дым!..
Пронзило рощу горячим ветром –
и замело следы…
ПОД СТАРОЙ РУССОЙ
Игорю Григорьеву
На лес обрушился металл,
и был металл тот смертоносным.
Я видел – отступали лоси,
и ворон с нами отступал.
А рядом рыжая лиса
(тот бой, как помню, был в июле),
спасаясь от фашистской пули,
слинявший хвост в наш тыл несла.
И я, как зверь, худой и хмурый,
к своим ломился сквозь леса,
и с каждым шагом пуля-дура
могла разверзнуть небеса.
ЭХО
Я не о том, что на потеху
ребячьим крикам гулко вторит.
Тут не до смеха.
Это эхо –
глухая боль
и чьё-то горе…
Я ехал полем,
в перелеске,
берёзы навзничь разметав,
взметнулось в небо эхо резко.
Фонтаном дым, земля, металл…
И кровью брызнула рябина
на ранний палевый закат.
Как злобу затаила мина –
врагом оставленный заряд…
А парню было двадцать лет,
И двадцать лет
войны здесь нет.
* * *
Коснулось голосом далёким,
Как бы идущим от травы.
Он был не громким, не высоким.
Тот голос плыл и падал в рвы
И замирал. Потом как будто
Рождался заново и рос.
А над рекою рдело утро
И отражалось от берёз.
Волненьем тронуло ромашки,
Широкий луг, как белый плат.
Вдруг понял: втрое стал я старше
Тех нестареющих ребят.
Тех, из четвёртой батареи,
Тех, из окопных, дымных дней.
От их дыханий ветром веет,
Бессмертным запахом полей.
* * *
Он долго ехал. Из самой Сибири.
Потом всё шёл, минуя перевал.
Долина показалась много шире,
А прочего совсем не узнавал.
В пространстве лет огромны перемены:
Явились внуки, смыт траншейный шрам.
На избах крестовидные антенны
И звёзды кое-где по бугоркам.
— Да, точно здесь. Конечно!..
В сорок третьем,
Среди вот этих пожелтевших трав…
Всё вспомнил он, а горный ветер
Трепал пустой его рукав.