Звезда. Несравненная       

                           Посвящается памяти выдающейся исполнительницы романсов, «чайки русской эстрады»,           

                           «несравненной» Анастасии Вяльцевой, 1871-1913 гг.)

Когда внутри зудит и бьётся слово,
то нет, друзья, мне выхода иного,
как, тело усадив за стол-бюро,
искать душою в ящиках с секретом
минувших лет сокрытые приметы,
что бросят в дрожь гусиное перо.

Заскрежетав с отчаянным надрывом,
оно тревожит старые нарывы!
Эх, добрый критик, mille pardons за слог,
оставь иным поэтам дифирамбы.
Как встарь, по-русски – пятистопным ямбом –
начну, перекрестясь… помилуй Бог!

I. Траурная процессия

Февраль, февраль… зачем достал чернила?
Звезда угасла. Горем очернило
столичные газетные столбцы.
Осело небо, крыши мглой утюжит,
и с ним туман, помноженный на стужу,
скрыл саваном проспекты и дворцы.

Крошится лёд, трещит гранит у Мойки.
А к ней домой, былой посудомойке,
течёт рекой скорбящий Петербург.
Плащи, пальто, накидки и шинели,
студенты, чернь… вот певчие запели…
известно – смерть не худший драматург.

Ах, Золушка, разбила полночь сердце,
жизнь пронеслась в стремительнейшем скерцо
по трудной и извилистой тропе.
Сквозь город-адмирал в печальном действе
спустившийся фрегат Адмиралтейства
плывёт печальной лодочкой в толпе…

Читатель мой, идём и мы с «решпектом»
по Невскому ослепшему проспекту,
как сотни тысяч плачущих о ней.
Дворец Аничков там свои колонны
поставил в безутешную колонну,
а Клодт смирил безудержных коней.

Лепнина, ковка, модные балконы,
фасады с вензелями, фаэтоны –
исчезло всё в глухой промозглой мгле.
Под сводом Елисеевского дома
останется навек звучать фантомно
её меццо-сопрано в хрустале.

И, отпросившись у Петра и Павла,
со шпиля Ангел подлетает к Лавре,
где колоколом бьётся медный всхлип…
А мне пора, отбросив многоточья,
сию означить пору, между прочим,
хоть голос на морозе и охрип…

Тогда был начат поиск секундантов
меж Тройственным союзом и Антантой,
и тёр виски эрцгерцог Фердинанд.
С тем славным годом, взяв учебник с полки,
мы достиженья сравнивали долго.
История, скажу я вам, – педант.

Подай ей цифры, факты, документы
и судеб щекотливые моменты,
особенно про нижнее бельё:
чьё незаконно, может быть, рожденье…
Здесь обсужденье или осужденье
равны порой, как правда и враньё.

Но недосуг чесать пером за ухом.
Давай, читатель, собираясь с духом,
продолжим к Лавре безотрадный путь.
А там, в преддверье мраморного грота,
вдавила скорбь поток людской в ворота,
протиснуться и нам бы как-нибудь!

О, Несравненная! Душа-Анастасия!
Осиротела певчая Россия!
Что нам дороже – зрелища иль хлеб?
Ведь тяжко без того и без другого…
И нет ответа, умолкает слово,
как ангел, заключённый в белый склеп.

II.Провинция

Дерзай, поэт, пером царапай душу!
Для храбрости анисовки откушав,
продолжи путь, что начат был вчера.
Пусть подождут madame, друзья и карты,
мурлычь под нос, щипая бакенбарды, –
про «упоительные вечера»!

И взор твой побежит, считая вёрсты,
цветущие сады, луга, погосты…
Орловцу дай держать подолгу рысь.
А ветер запоёт тебе вдогонку,
и полетит за жаворонком звонким
твоя душа в заоблачную высь.

В столицах пусть глядят «Левиафана»,
а нам бы Исаака Левитана
на месяц, на неделю – всё одно!
Бескрайний лес, и поле, и дорога
без спроса бы отправились, ей-богу,
хватая кисть, к нему на полотно.

… Верста кружит и вьётся, право слово,
но вот лесной посёлок Алтухово:
из брички вылез муж… еt сetera…
Рекомендован. Значит, прочь сомненья!
Пред нами  – управляющий именьем,
назначен графским росчерком пера!

Так кто есть тот (качнулась занавеска),
что прибыл в глушь лесную из Трубчевска?
В каком же здесь предстанет амплуа?
Его, пока за шторкою резвится
прислуга Маша, красная девица,
мы обозначим литерою «А»…

Как ночи упоительны в России!
И если у девицы очи сини,
чиста она душой, светла лицом,
мой друг читатель, ты поймёшь, конечно, –
случается любовь, но делом грешным,
не каждая закончится венцом.

Ну, понесла… бывает… что ж такого?
Так нет же, – через год уже второго…
Мудрёный заковыристый сюжет.
С двумя детьми? Прислугой в барском доме?
Ну, нет в уме решения, окроме…
Хватай перо! Записывай, поэт!

Здесь есть лесник (и я могу ручаться,
что он готов хоть завтра обвенчаться),
давно влюблённый в Машу, ей-же-ей!
Дав имена без лишних пререканий
на «А» – Анастасия и Ананий –
папаша леснику вручил детей!

Лесник же, Вяльцев Дмитрий, – добрый малый!
С ним свыклись все и стали жить помалу:
рожай, Мария, божьего раба!
Ах, сводный братец Яков, dolce vita,
на букву в заключенье алфавита
тебе готовы имя и судьба…

Какая Санта-Барбара сравнится
с сюжетами отеческих провинций?
Лиха-беда – то в лоб, то стороной!
Узнать судьбину – значит биться втуне.
Не ведал славный отчим накануне,
что смерть придёт с упавшею сосной.

Что скажешь нам теперь, родной папаша?
Внезапно стала бита карта ваша:
вдова-Мария, детки…  западня!
Отец на букву «А» (пусть против правил)
в уездный центр их тотчас всех отправил.
Бог в помощь и трубчевская родня!

А мне пора, читатель, друг любезный,
набивши трубку, выпить рюмку местной
настойки горькой… градус в ней свиреп!
Вдовице ж нашей надо нынче хлеба.
Что будет после, знает только Небо
и ангел, заключённый в белый склеп.

III. Проба голоса

Приятна в зной прохлада здесь, в Ризни’цах*,
где бузина, и вязы, и криницы,
под лопухом торит улитка путь.
Внезапно, словно чёрт из табакерки,
даст entrechat** лягушка-маломерка…
Побудь со мной, читатель мой, побудь.

Увидишь ты с высокого обрыва
огромный луг с остатками разлива
большой реки… И станешь замечать:
не может глаз вместить всего объёма,
здесь нет вообще границ у окоёма…
Над всем – Собор как Божия печать!

Дыши, дыши… июньский этот воздух
под свист стрижей – весёлых, длиннохвостых –
полезен, как в причастие «Кагор».
А я вернусь к Марии и младенцам,
чтоб разузнать про быт переселенцев.
Ведь я не видел их с тех самых пор,

как добрый отчим сделался покойным.
Родитель «А» был вынужден невольно
взять на себя заботы и, бог весть
что думал он, от драмы до бурлеска
мешая жанры в части той Трубчевска,
где адрес прост: Курындин ров, дом шесть.

Желтит музейный стенд: «Ананий Вяльцев,
воспитанник приюта…» Кто на пальцах
мне сможет объяснить сей странный факт?
Мария-мать работает прислугой
у иерея в доме. Словно фуга,
перипетии судеб… всё, антракт…

прошу pardon, сюжетец бы попроще…
Охватит взор Казарменную площадь,
Тюремный замок да Никольский храм.
Ты слышишь, мой читатель, это пенье?
Церковный хор здесь ладен, к удивленью.
Быть может, подойти поближе нам?

А-а, регент бородатый – мой знакомый:
то Конышев М.М., и голос новый,
прозрачен, хрупок, будто первый лёд.
Возьми вот так, да и его спроси я…
– Соседка то моя, Анастасия, –
ответил он, – мала, но пусть поёт.

Давай, милейший друг, поставим свечку
на месте том, где памятной дощечки…
да что дощечки, храма больше нет!
А звук плывёт… и вновь мороз по коже
от детской чистоты: «Помилуй, Боже!»
Колышет ветер пепел давних лет.

Так подобрался год восьмидесятый.
Наш «А», себя считая виноватым,
семью отправил в Киев по реке.
И Чикачёв, работавший в приюте,
и поп Курындин (если верить людям!)
имели там attache***. Об адреске

замолвлено словечко, о работе,
а Богу будет труд любой угоден:
и прачкой, и подгорничной, дай срок!
Лишь петь не забывай, Анастасия!
Ни у кого поблажек не проси. Я
знаю, мне не хватит этих строк,

не сделав чтоб в писанье перерыва,
сей Золушки наивные порывы
живописать… Да млеет уж рука!
Пойдём-ка, друг-читатель милый, в баньку!
В честном парку да поваляем ваньку!
Нырнём в снежок, потом попьём пивка!

Смотри, смотри – какой бывает иней!
Мы ж утром вдоль реки с тобой!..  двух линий
под лыжами для счастия вполне…
А на обед с дымящейся картошкой
уговорим вдвоём баранью ножку,
и только после щей, что в чугуне…

Хрустит как на зубах солёный рыжик!
Подкинуть, что ли, нам в огонь дровишек?
И глядя на оранжевый узор,
почувствовать истому и свободу…
сквозь дрёму представляя, как к народу
выходит петь девчонка. Помидор

летит в неё. Дебют бывал освистан
у самых лучших…  После будет издан
такой тираж пластинок! Мир ослеп!
Её триумф не знала б даже Ванга.
А то, что ждёт, то ведает лишь ангел –
тот самый, заключённый в белый склеп!

IV. Несравненная

Люблю вздремнуть я где-то пополудни
в часу… м-м… втором, когда тягучи будни,
на кожаном диване… (не грешок?)
Положишь так вот с травами подушку
да зачерпнёшь вина пивною кружкой
и ну мусолить эдакий стишок…

Читатель мой, продолжим в кабинете.
Слуга покорный?.. А-а, на том портрете…
Я нАшивал усы лет двадцать пять.
Ах, сабля…что ж, друг мой… бывало дело –
кровь не текла по жилам, а кипела!
Не повернуть ни дня, ни года вспять.

Скрипит паркет, огонь трещит в камине,
событья прошлых лет тускнеют ныне.
И если вдруг меня поманит стих…
Вот рукопись… под пресс-папье из бронзы,
история здесь эта, только прозой.
И сплетни, слухи – а куда ж без них!

Мне Стасов намекал, что Н. ХолЕва*
водил её не вправо, а налево…
(ведь нет костей в строенье языка).
Но хором педагоги-вокалисты
сулили начинающей актрисе
успех! Спешит за ним моя строка.

Забит курзал**. Горят глаза и ловят
любой нюанс, малейший жест. И в слове,
и в звуке каждом – тайна! Почему?
Она поёт… Бежит мороз по коже.
Улыбка, взгляд!.. ну, как же так возможно:
поёт для всех, а каждый мнит – ему!

Из гадкого утёнка – в королевы!
«Эстрады чайка», титул «несравненной»
достались ей по праву. А народ,
порой коней из сбруи выпрягая,
карету тащит сам… о, мать честная!
Восторг души! Как Вяльцева поёт!

Но почему не едет за границу:
в Париж, Берлин, Неаполь или Ниццу?
В любой ей будут рады стороне.
И вот слова простые: «Боже правый,
туда все отправляются за славой,
а я её нашла в моей стране!»

Когда купец Григорий Елисеев
решил на Невском поразить Рассею
(тот магазин читатель видел сам!),
то, может быть, здесь стоит удивиться,
но верхний зал он строил для певицы –
искусство, видно, ближе к небесам!

Нет места, где к ней были равнодушны.
У ног её – одна шестая суши,
под двести тысяч вёрст длиной маршрут.
И свой вагон, букеты и поклоны,
дома в подарок, денег миллионы.
Но главное – её на сцене ждут!

Кури, читатель… вот табак цхалтубский
и не проси меня, чтоб В. Бискупский,
законный муж, полковник и т.д.,
оставив преферанс, вино и скачки
мелькал вот здесь, рассовывал заначку
меж строк моих. Держу его в узде!

Всё круче спуск, быстрее мчатся сани
(а было ведь виденье-предсказанье
что счастие не вечно, выйдет срок).
Судьба не терпит долгих реверансов.
Как в чайку из известного романса
неотвратимо злой ударил рок.***

Она сама явилась режиссёром
для действия последнего, в котором
отведена ей роль, других важней.
Мы все актёры странного театра.
(Тут мне на ум приходит Фрэнк Синатра:
мол, что со мною было, «it’s my way!»)

          Послесловие (закрывая бюро)

Перо держал я крепко, слава Богу!
Теперь пора в обратную дорогу.
Давай, ямщик, гони быстрей коня!
Прости, Анастасия Алексевна
(да-да, ни отчим Дмитрий, ни деревня
от истины не уведут меня)!

Да где ж она, та правда?.. Видно, в сердце –
где родина и бог… за тихой дверцей
меж веком и людьми немало скреп.
Читателю хотел бы я добавить:
– Спасибо, друг! Пусть доброй будет память:
как ангел, заключённый в белый склеп.