РЫЛЬКО Нина Петровна

Нина Петровна Рылько родилась  5 февраля 1932 г. в г. Трубчевске (ныне Трубчевский район Брянской области).

Окончила литературный факультет Ленинградского пединститута им. А.И. Герцена.

Работала преподавателем русского языка как иностранного у студентов из развивающихся стран Азии, Африки и Латинской Америки в Кокинском совхозе-техникуме.

Четыре года преподавала русский язык афганским студентам в городах Мазари-Шариф и Кабул. За эту работу во время Саурской революции награждена двумя боевыми медалями правительства Афганистана.

Автор девяти прозаических книг «С верой в будущее» (2000), «Просто любовь» (2002), «Как живой с живыми» (2006), «Признание» (2010), «В стране солнца и гор» (2012), «Что такое любовь?» (2013), «Дети войны» (2014), «Помни…» (2020).

Произведения публиковались во многих периодических изданиях, в том числе в журналах «Урал», «Южная звезда», «Московский вестник», «Пересвет», альманахе «Литературный Брянск».

Лауреат литературной премии им. Н.И. Рыленкова (2011) и им. Н.А. Мельникова (2015), лауреат IV Международного Всеукраинского литературно-музыкального фестиваля «Расстрелянная молодость» (2013).

Член Союза писателей с 2007 года.

За общественную работу награждена 20-ю грамотами и 7-ю медалями.

Живёт в Брянске.

 

Счастливая мать

С Натальей Михайловной Ивановой я познакомилась в госпитале для участников Великой Отечественной Войны, в котором проходила курс реабилитации моя приятельница, в прошлом полковник медицинской службы. Кроме неё, в палате были ещё три женщины, бывшие колхозницы, а ныне — Ветераны Трудового Фронта, которым в ранней юности пришлось каторжно «пахать» «за палочки» на бескрайних колхозных полях. Кое-как одетые и обутые, они спасали страну от голода послевоенной разрухи.
Теперь, после того, как сильно поредели шеренги славных участников непосредственных боёв с фашистами, их стали принимать на лечение и в госпитале, как и участников так называемых локальных войн, «горячих точек», именуемых в народе «афганцами» и «чеченцами».
— Обрати внимание на ту женщину, — как-то тихонько шепнула приятельница при моём посещении, — она никогда не сидит без дела! И, главное, — великая оптимистка! Недаром к ней так люди тянутся. А ведь, кажется, она потеряла в Афганистане единственного сына…
И в самом деле, в свободные от процедур часы, Наталья Михайловна, ловко подоткнув под мягкий бок жёсткую больничную подушку, обязательно над чем-то трудилась: то, сильно прищурившись, пришивает пуговицу на кофту полуслепой соседке, то, по просьбе нянечки, чинит госпитальное бельё, то вяжет очередному внуку пёстрый носок.
Я невольно любовалась её ладной, довольно полной фигурой, всегда приветливым лицом, со спокойно мудрыми глазами, ярким румянцем во всю щёку и спорыми движениями неторопливых рук. Весь её облик внушал надёжное спокойствие и оптимизм.
В ярком, с красными цветами, байковом халате, с головой, покрытой синим платочком, с люрексом, плотная и округлая, она невольно напоминала мне нашу замечательную народную игрушку, добрую и полную глубокого философского смысла о бесконечности человеческого рода. Видимо, в глубинах народного сознания, у неведомых древних художников иного образа русской женщины родиться не могло.
— А что, миленькая, — как-то, поднимая голову от вязания, обратилась она ко мне в один из воскресных дней, — может, и правду бабы талдычит, что ты в Афганистане работала?
Я немного растерялась. В последние годы, особенно здесь, в этом госпитале, где много встречалось бывших «афганцев» и «чеченцев», об этом как-то не всегда хотелось вспоминать. Да, видно, все же где-то «прокололась».
— Да, — ответила спокойно, — работала.
— И где работала? Или дома работы не нашлось?
— Обучала афганских студентов русскому языку.
— А зачем? Чтоб стрелять в наших, надо было по-русски знать? – не отступала женщина, прямо глядя в моё лицо упорными глазами. Впервые в ней проявилось что-то новое, незнакомое, и даже колючее.
Стараясь говорить проще, рассказываю о старой дружбе двух соседних народов, о бескорыстной помощи Советского Союза южному соседу, о национальных кадрах, которые мы, советские специалисты, готовили для работы на афгано-советских предприятиях. Наталья Михайловна внимательно слушает. Вокруг нас собираются и другие обитатели нашей и соседних палат. Кончаю повествование словами о том, как трагично теперь складываются судьбы моих бывших студентов, поверивших в революцию и вставших на её защиту. Как многим после контрреволюционного переворота пришлось бежать из Афганистана. Теперь они стали изгоями, живут вдалеке от Родины, по разным странам мира. Как страдают их матери…
— Но они живут, — глубоко вздохнув, как-то обреченно произнесла Наталья Михайловна, — а сколько наших деток навеки остались в чужой земле. – Широкой ладонью она смахнула со щеки крупную слезу.
Мои невольные слушательницы, в пёстрых мягких халатах и домашних тапочках, дружно поохали, повздыхали и потихонечку отправились пить вечерний кефир.
— А знаете, — тихонько обратилась ко мне одна из них, обернувшись в дверях, — у Натальи Михайловны сын пропал в Афганистане.
Когда на следующий день я заглянула в палату, Наталья Михайловна была там одна.
— Всех жалко! – как бы продолжая накануне начатый разговор, произнесла она со вздохом.
— Простите меня, пожалуйста, Наталья Михайловна, я ведь не знала, что и Ваш сын остался там.
— Мой не остался, — просто и спокойно ответила она, — а вот посмотрю, как другие матеря бедуют, не зная, не ведая даже могилок родных, вот, что страшно… Ты, — строго обратилась ко мне, — говорят, пишешь? Вот и опиши про горьких матерей, что в мирной жизни, неведомо за что, осиротели при молодых сынах, детях. Послушай, что мне пережить пришлось, а я ещё счастливой считаюсь меж них, может, потом и опишешь где…
И она, не жалуясь и не стеная, просто и откровенно, как это может сделать лишь простая русская женщина, рассказала мне свою историю.
Муж погиб рано. Пошёл вечером в колхозную конюшню и не вернулся. Рано утром нашли в яме у дороги мёртвым. Видимо, сбила проезжая машина. Пьян не был, отличался спокойным нравом. Комара не обидел. И ранка на виске небольшая была, а вот поди ж! Знать, судьба! Следствия не было. А кому мы, колхозники, тогда нужны были! Умер и умер! С тем и похоронили.
Осталась с двумя детьми. Сын Федя десяти лет и дочка Валечка – четырёх. Сама на ферме при телятах. Колхоз крепкий, телят много, руки одни. И дом, и работа.
Поздно вечером домой кой-как доволокусь, не знаю, за что ухватиться. Ох, горюшко мое, сиротское. Сяду на лавку и плачу, слезьми горькими обливаюсь, а он, Федюшка мой, подбежит, в плечо ткнется: «Не плачь, мамка, я теперь тебе помогать буду!» «Да тебе ж, сынок, ещё учиться надо!» «Не всем ученым быть» — отвечает.
После школы на работу прибежит, и попоить, и покормить поможет, клетки подладит. Гляжу – душа радуется: хозяин растёт! Соседки завидуют: «Хорошо тебе, Наталья, твой не балует, не пьёт, не курит». А вы,- говорю,- своим спуску не давайте, работки подкидывайте поболе! «Жалко, — отвечают,- детство счастливое только раз бывает. Пусть погуляют пока, а мы уж сами как-нибудь повкалываем».
Ладно, — думаю, — детство так детство. Хорошо, когда есть за кем. И что скажу, милая, — Наталья Михайловна посмотрела на меня заговорщицки, — те, у кого то «счастливое детство» было, давно уже поспились, посгулялись, бедным матерям на головы сели!
Ладно. Закончил восьмилетку, пошёл на курсы шофёрские. В шестнадцать права получил. Сперва по хозяйству работал, трудодни зарабатывал… Потом председателя возить стал. Доволен был тот. А тут и армия вскорости подошла. Проводили его с Людой, девушка у него была, вместе школу кончали, до райцентра и, веришь, как построили всех у военкомата! Молоденькие, шейки тонкие. Как есть птенцы неоперённые! Но бодрятся, виду не показывают, хорохорятся, кто, мол, мы… А у всех провожающих слёзы на глазах, на матерей смотреть страшно. Мечутся бедные, аж глаза повылазили, губы трясутся: «Не слыхали, куда пошлют? Куда? Куда? Куда деток наших?» Знали уже про Афганистан и дрожали всё: лишь бы не туда! Господи, пронеси! Убереги, Боженька, деток наших! Век молить будем!
Уехал сердечный. Осиротела, маюсь. День и ночь жду весточку какую. Долго ничего не было. Наконец, пишет: «Служу хорошо, никакой опасности нет. Взял к себе шофёром большой начальник». Запело сердце радостью: начальник в обиду не даст. А потом письмо с фоткой получила. Смотрит строго, как чужой. На груди медаль. Как увидела её, так и ухнуло сердчишко: значит, всё ж туда угодил милый! Медали там дают, где убивают. Пишет: «Мама, шлю фото, но не чтоб похвалиться, а чтобы ты знала: служу честно». Ах, ты, соколик, думаю, по-другому и не умеешь. А на сердце – туча тучей. Всё ж туда попал, где убивают. Афган!
Через неделю письмо получаю. Почерк чужой, фамилию перепутали, не Иванова, а Иванина. Как посмотрела на конверт, так и обмерла. Буквы неровные, строчки кривые: «Уважаемая Наталья Михайловна, ваш сын в госпитале, в Ташкенте, в реанимации. Очень слабый, зовёт Вас. Приезжайте скорей». Ни числа, ни подписи. Обмерла вся, сердца не чую. Руки-ноги трясутся. Матерь Божия, куды бечь, за что ухватиться!? Что делать? Схватила коробку, триста рублей всего. Вале на сапожки берегла. Откуда у нас, у колхозников, деньги были. Что делать? Гляжу на «ходики». Два показывают. Хлеб в магазин привезли. Бегу туда, прямо очереди в ноги: «Люди добрые! Помогите, родные! Горе, беда в моём доме! Кто сколько может! Всё отдам! Выручайте!» Сама трушусь вся, слёзы глаза застят».
Вновь вспоминая пережитое, Наталья Михайловна вытерла платочком уголки глаз, помолчала, глубоко вздохнула.
Подбежали бабы, старики, обняли, утешают. Феденьку все любили. Кто сотенку, кто четвертак, и десяточкой не брезговала, и пятерку брала. И к вечеру шли люди, старались от чистого сердца. Собрала всё в платочек, узелок потуже завязала. Сальца домашнего трохи отрезала, десяток яблочек мочёных, жамок лимонных немного, Федя любил. Всё в кошелку сложила. Председатель на своём «газике» сам на вокзал отвёз к московскому поезду. Тоже от правления хорошо помог. Отбили телеграмму в Москву племяннику. Еду! Тороплюсь! Сынок дожидается, зовёт. В Москве двоюродный брат Федин — Коля встречает. На стройке там работал. Посчитал, что привезла, задумался: «Этого, — говорит, — тётя Наташа, и на половину билета на самолёт до Ташкента не хватит. А на поезде нельзя, долго поезд идёт. Измучится Федя, ожидая. Попрошу у ребят на стройке, должны помочь».
Отвёз меня в свой вагончик, побежал деньги искать. «Ты, — говорит, — поспи, отдохни, мало ли что». А куда там спать-отдыхать? К этому не приучены. Пока его не было, все рубашечки, носочки, что попались, позачинила, позаштопала. А сердце ходуном ходит, душа болит.
Прибегает Коля. Хорошо помогли, а на билет всё равно не хватает.
— Не беда, — утешает, — у нашего одного дядька грузчиком в аэропорту работает, обещает помочь. Поехали. А там страсть что! Все бегут, все торопятся куда-то, радио громко объявляет, ничего не понять. А самолёты! Куда, — думаю мне, простой колхознице, на таком лететь?! А тут подбегают какие-то двое, шустрые такие, деловые, подхватили под руки с обеих сторон, побежали. Потом тащили по какому-то коридору узкому, впихнули в комнатку, где навалено было всякого добра: и сумки, и мешки, и ящики, и узлы какие-то. Приказали:
— Хочешь, тетя, долететь, сиди тихо, как мышка, не рыпайся и носа не высовывай.
Убежали, и тут сразу как зашумело, загудело кругом! Душа из тела рванулась, а потом чую: поехали-поехали всё быстрей и быстрей и уже – летим! Радуюсь: всё перетерплю, всё переживу, лишь бы долететь до того Ташкента, Феденьку родного к груди прижать. Ждёт меня, зовёт сыночек. На иконку, что взяла с собой, молюсь и плачу, плачу и молюсь. Помогла, видно, Матерь Божия, сжалилась над сиротой. Слышу: смолкли моторы, остановились. Долетели. Потом дверка открылась, один из тех, что посадили, знаки делает:
— Выходи скорей, тётя, прилетели!
Дает десятку:
— Это тебе на всякий случай. Будь здорова. Если нужно будет обратно, вот телефончик. Позвони.
Сунул в руку какую-то бумажку, довёл до лестницы и убежал. Люди вниз идут, спустилась за ними и я. Вижу, все в трамвайчик садятся, села и я. Доехали до большого дома. Там встречали многих, обнимали, а мне и грустно, что меня никто не встретит, и радостно: всё ж долетела! Ведь что греха таить, дура дурой деревенская, а до самого Ташкента долетела всё ж, где ждёт — не дождётся сынок родненький. Вот-вот увижу деточку своего!
Вышла на площадь, огромную такую и не знаю, что дальше делать. Сунулась к такси. Десятку свою в кулаке зажимаю. Глянул узкоглазый такой на неё и отвернулся. И второй, вижу, морду воротит. Что делать? Феденька ведь ждёт! Рядом где-то, а ну-ка — доберись! Чую, слёзы подступают, слабость проклятая одолевает, ведь вторые сутки не пила, не ела, глаз не сомкнула! К сыну летела.
И тут прямо передо мной две женщины появляются. Сразу поняла: не наши, чёрненькие, сухонькие, говорят меж собой непонятно. Обращаются ко мне:
— Женщина, Вы откуда? У Вас проблемы? Мы давно за Вами наблюдаем. Скажите. Мы готовы Вам помочь.
Тут я не выдержала, слёзы сами льются, сказать ничего не могу. Потом успокоилась немного:
— Сынок, — говорю, — в госпитале тут, в реанимации.
Сразу всё поняли, обняли, повели и усадили в старенькую машину. Всю дорогу успокаивали. Я и поверила, и успокоилась:
— Спасибо, — говорю, — милые, не знаю, что бы и делала без вас.
— А как же, — говорят, — люди обязаны помогать друг другу, тем более в наши трудные дни. Сколько, — говорят, — сейчас матерей бедных к нам в Ташкент приезжает! И наши сыновья у вас в России служат. Может, и им там у вас, если потребуется, кто поможет. А Вы, — говорят, — видно, очень устали, заедем к нам, это по пути. Хоть немного отдохнете, в себя придете.
Какое там! Я и слышать не хочу. Феденька ждёт! Ладно. Доехали до госпиталя. Огромный такой. Я к воротам, а меня не пускают.
— Куда, тётка? Откуда выискалась такая?
Тут только немного опомнилась, посмотрела на себя со стороны. Кругом солнце, весна, всё цветет, теплынь! А я в своей колхозной «плюшке», тёплом платке и валенках с калошами. У нас ведь ещё совсем холодно было, середина марта. И снова те женщины выручили, подбежали к часовому, стали уговаривать, а сами ласковые такие, обходительные, что-то в руки ему суют.
— Ладно, — говорит, — мать, проходи, коли дело такое. Мы ведь тоже с понятием.
Обнялась с теми женщинами, как с родными сёстрами. Адрес мне дали, просили обязательно звонить, да не пришлось боле встретиться.
Наталья Михайловна внимательно посмотрела в мои глаза.
— Говорят, что нет хороших людей меж теми, узкоглазыми. Никому не верь! Добрые люди есть везде. А за тех женщин век буду Бога молить и детям-внукам закажу помнить о них. Жаль, адрес потеряла. А имена помню, не по-нашему их звали: Нара и Айгюль, Нара и Айгюль. Дай им Бог!
Добежала до главного госпиталя. И там остановили. Видно, самый главный у них, весь в белом, в очках, останавливает:
— Куда торопитесь, мамаша? У нас порядок…
— Какой порядок? Сын мой тут в реанимации дожидается… Зовёт, говорили…
Посмотрел внимательно так, по виду моему, наверное, много понял, расспросил, как узнала про сына, письмо приказал показать. Повертел его в руках. Потом подошел к столу, где медсестра, звонит:
— Галину Ивановну из реанимации.
Через несколько минут появляется докторша молодая, на кривых ножках, тоже вся в белом. Главный к ней. Вынимает та маленькую книжечку, тонким голоском читает: «Рядовой Фёдор Иванов, 1963-го года рождения, 15-го марта 1982-го года в 11 часов 30 минут скончался»…
— Милые мои-и, — простонала пожилая женщина, закрывая лицо обеими руками и раскачиваясь в стороны, — и что со мной сотворилось тогда! Качнулось всё в глазоньках, ножки подломилися и боле ничего не помню. Только на полчаса и опоздала! Не дождался сынок родной! Ровно семь дней чурка чуркой провалялась в том проклятом госпитале. Долго в сознание не приходила. Повозились они со мной: и кололи, и капали, и чуть ни силком есть заставляли. А я навроде как деревянная какая стала. Ничего не чую, ничего не хочу. Только спросила у сестры, что уколы делала, нельзя ли хоть одним глазком глянуть на милого сыночка.
— Нет,- говорит,- уже столько времени прошло! Поздно, совсем невозможно.
А нянечка, что вечером палатку мыла, после объяснила:
— Всех сжигают, в общую яму закидывают, а яму машинами закатывают, чтоб и видно не было, где и сколько похоронили.
— А зачем? — спрашиваю.
— Политика! – отвечает сурово.
На восьмые сутки отправили меня на самолёте с медсестрой, что в отпуск летела, в Москву. Перед отъездом, правда, уговорила, чтоб хоть палатку показали, где смерть принял мой Федя. В палату не пустили, только издалека на дверь посмотрела. Женщина, что везла, спасибо ей, милой, всю дорогу уколы от сердца делала, заботилась. Спрашиваю:
— Звал меня Феденька, когда лихо было?
— А они все, — отвечает, — даже седые генералы, когда совсем плохо, маму зовут.
В Москве снова Коля встретил. Аж почернел. Очень Федю любил. На поезд посадил. Уже сама добралась с поезда до автовокзала, выхожу на своей Сосновке, а навстречу Клавдия, соседка:
— Где тебя носит, Наталья?! Сын ведь твой уже в родном доме тебя дожидается! – А сама слезами горькими обливается. Снова чуть ни свалилась. Доковыляли с нею кое-как до хаты, толкаю дверь, а там прямо под образами ящик стоит. Вот так. Ушёл соколик из дома своими резвыми ножками, а вернулся в ящике! Пригляделась к ящику, кричу:
— Кого вы мне привезли? Федя ж мой высокий был, а тут недомерок какой! Куда сына подевали? Может, перепутали?!
Плачу, бьюсь, растерялись солдаты, что привезли, глаза прячут. Кинулись успокаивать. Снова и кололи, и горькое пить давали. Только после узнала, что лежал сынок в том ящике уже без ножек. А было так. Возил генерала на легковой. Отвёз в штаб. Всё хорошо. А когда назад ехал, на дороге уже бомба прикопана была… Так-то, милая…
Наталья Михайловна надолго умолкла, лишь горестно и как-то обреченно вздрагивала её, покрытая пестрым платочком, с выбившимися из-под него седыми прядями на висках, голова…
«А потом понаехали из военкомата, из райкома комсомола. Он в нашем районе первым в Афганистане погиб. Все красиво говорили, настоящим солдатом и героем называли, мне две его медали отдали. Говорили: за нашу Родину жизни своей не пожалел. А я всё стояла, слушала и, грешным делом, думала: «Какая наша Родина в Афганистане?» До сих пор всё думаю и понять никак не могу: зачем послали туда моего Феденьку? За что убили!?»
Она снова надолго замолчала, лишь тяжёлый вздох вырвался, наконец, из самых потаённых глубин измученной материнской груди. Слёз, наверное, давно уже не осталось.
«Вот когда отца моего, дедушку Феди, на войне убили, всё было понятно. Нас от фашистов защищал. А тут… За что они так с нашими сыновьями, мальчиками ещё? Им бы жить и жить!
Похоронили хорошо. Спасибо. Солдатики даже стреляли. Потом уехали все, а могилка мне осталась. Всю земельку ручками своими перемиловала, каждый бугорок разгладила, потом и цветочки посадила. Поставила рядом с могилкой тычку, палку, чтоб место для скамеечки пометить. Через день прихожу, а на ней внизу, у самой земли, почечки набухли, а там вскорости и листочки появились. Поняла я, что это Федя мне знак подаёт, привёт шлёт, по-своему теперь обращается ко мне. И сейчас уже какое красивое дерево из той тычки выросло! Ведь уже боле двадцати лет прошло с той поры. Подойду, за веточки то дерево подержу, листочки поглажу, и светло на душе становится, словно с сыном родным поговорила.
И всё ему, любому, расскажу, все новости деревенские поведаю. Мне и легче. На светлую Пасху яичко красное снесу, молитовку почитаю. На родительский день конфеток, печенья на могилку побросаю. Иногда и Люда ходит со мной. Она учительницей стала, деток своих уже двое. Муж самостоятельный, а Федю не забывает, старшего Федюшкой назвала. И я тех деток привечаю. Близкие они мне.
И Валечка первенца своего тоже Федей назвала. Тоже могилку не забывает: и цветочков отнесёт, и оградку покрасит.
Вот так, милая моя, живу и радуюсь: сын рядом. Теперь уж никто его у меня не отымет. И так с годами да с молитовкой Божией понемногу и обвыклась с горем своим лихим, и смирилась как-то даже. Женщина ведь всё может пережить. Бог дал, Бог — взял.
И берёт он часто самых лучших. Главное – могилка рядом. А как подумаю, представлю, как другие матеря маются, потому что не ведают, где могилки родные, — так сердце кровью и обливается.
В соседней деревне у Варвары тоже в Афганистане воевал, а куда делся, до сих пор никто не знает. И Пашин, соседкин, пропал. У Моти и Веры в Чечне сгинули. Плачут, убиваются бедные. Всё, говорят, отдали бы, чтоб узнать, как погибли сыночки, где похоронены их бедные косточки. За родную могилку ничего не пожалели бы. Ты, говорят, Наталья, счастливая, у тебя сын рядом. А я и сама знаю, что счастливая.
Вот подойду, утром вставши, к окошечку, посмотрю: вон за околицей, у того клена высокого, Феденька мой лежит. Домик его там. Доброе утро, сыночек! Приду, приду к тебе, милый, вот по хозяйству управлюсь и приду. Поговорим, побеседуем!
А у многих маток-сирот этого нет. Я всё ж и правда — счастливая мать!»
Так и закончила, горько улыбнувшись, Наталья Михайловна свой невесёлый рассказ.

 

//Брянские писатели-2015. Антология. — Брянск: типография СРП ВОГ, 2015. — с.296-305

Добавить комментарий

Читальный зал

Произведения наших авторов

Надежда Кожевникова — о войне

Возьми меня, мой милый, на войну               Возьми меня, мой милый, на войну! Ведь ты

Брянские писатели – о войне и СВО

Стихи и проза брянских авторов на военную тему

Надежда Кожевникова. Мариупольский Хатико

17 марта 2022 года. В Мариуполе идут упорные бои. Местные жители пытаются покинуть город, выставляют

Надежда Кожевникова. Вспомним трагедию Хатыни!

                                 Вспомним трагедию Хатыни!                22 марта 1943 года зондеркомандой (118 полицейский батальон, командир

Надежда Кожевникова. Россия. Провинция. Город Новозыбков.

   1.      1986 год. Авария на ЧАЭС. Нас, несколько женщин с детьми (юго-западные