Кожевникова Надежда Борисовна родилась 27 ноября 1957 года в деревне Дубровка Новозыбковского района Брянской области. Помнит себя Надежда Борисовна с трёх лет, когда вся семья её матери (брат, четыре сестры и бабушка) уехали по вербовке в глухой лесной посёлок под Архангельск. Отец девочки ушел из семьи ещё раньше и больше жизнью дочери никогда не интересовался. В посёлке мужчины занимались заготовкой леса, а женщины – сбором сосновой смолы-живицы. Обязанностью бабушки и младшей из сестёр матери была ежедневная доставка на ближайшую лесную делянку обеда для работающих. Ребёнка девать было некуда, и его брали с собой. На всю жизнь запомнилась девочке величественная красота леса: гудящие от малейшего прикосновения ветра верхушки высоченных сосен, пытающиеся удержать путника шершавыми ладошками густые заросли орешника, щедро усыпанные земляникой лесные полянки и тяжёлый каждодневный труд людей.
Вечером, взрослые садились в кузов грузовой машины и ехали в соседнее село, где были танцы и кино. Детский рёв стоял по всей деревне – малышей с собой естественно не брали. Заливалась слезами и маленькая Надя. Там же, в посёлке её мама познакомилась со своим будущим мужем и вскоре они переехали в село Сновское. Мать работала в колхозе дояркой, а отец (отчим действительно заменил ребёнку отца) трактористом. Он очень любил читать военную прозу и газеты. Рядом с ним, разбирая по буквам заголовки статей, научилась читать девочка. До сих пор помнит Надежда Борисовна, как она нашла и показала отцу ошибку в газете – вместо имени САША, написали США. Отец долго смеялся, а потом объяснил, что так сокращённо пишется Америка.
Умение читать позволило ей поступить в первый класс в неполные семь лет. Девочка очень хотела быть принятой в школу на год раньше, и на это были веские причины. Во-первых, ей хотелось хотя бы на какое-то время получить свободу действий (детского сада в селе не было, и пока родители находились на работе, она должна была присматривать за младшей сестрой и братом), а во-вторых – школьников записывали в библиотеку и они могли брать книги для прочтения на дом. Во втором классе она стала самым активным читателем школьной библиотеки. Учиться тоже приходилось без троек, т.к. в противном случае мама могла до исправления оценки забрать библиотечную книгу. Мама Надежды Борисовны была оптимисткой во всём, любила и умела работать, знала все самые лучшие грибные и ягодные места в лесу, была весёлой, находчивой и острой на язык. Она знала очень много прибауток, загадок, сказов, сказок, причём, при каждом новом повествовании менялся сценарий и герои. Дети любили её слушать – получалось весело и интересно. Обладая хорошим голосом и слухом, она принимала участие в художественной самодеятельности, пела в хоре.
Невзирая на то, что кроме работы в колхозе, родители имели собственный сад-огород, держали домашнее хозяйство, материальные проблемы возникали в семье постоянно и отец нашёл себе более высокооплачиваемую работу в городе. Вскоре, семья перебралась в Новозыбков, где Надежда Борисовна до девятого класса училась в школе номер один. История по успешному освоению знаний повторилась – оценки по всем предметам должны быть хорошими, иначе не видать книг, не относящихся к школьной программе. А таковых здесь было целое хранилище! Девочке удалось подружиться с заведующей библиотекой и её пускали в закрытый фонд выбирать литературу самостоятельно. Именно здесь она познакомилась с произведениями классиков зарубежной и отечественной литературы, а так же заинтересовалась поэзией. На выбор профессии решающее значение тоже оказали книги, в которых часто прославлялась жертвенность и благородство медицинских работников.
В неполные пятнадцать лет Надежда Борисовна стала студенткой Клинцовского медицинского училища. К той поре она уже сама пыталась писать стихи. По окончании училища, вернулась в Новозыбков, вышла замуж, родила двоих детей, три года работала медицинской сестрой в детском отделении Новозыбковской больницы и тридцать три года участковой медсестрой в детской поликлинике. К своей работе всегда относилась с большой любовью и ответственностью, имеет звание «Ветеран труда».
Всю жизнь рядом с Надеждой Борисовной находились и находятся книги (их сейчас в семейной библиотеке более двух тысяч), так же неотступно, рядом следует собственное творчество. Начав писать стихи в подростковом возрасте, она никогда не оставляла это занятие, напротив – появились ещё и рассказы.
Её произведения печатались в местных изданиях – в газетах «Маяк», «НВ-Вести», «Зыбка», в альманахе «Зыбь», в областных изданиях – газета «Брянский рабочий», журнал «Десна», а так же в «Молодой гвардии» и на сайте «Русская линия», в других интернет изданиях, сборник стихов «Я умею летать» занял 2 место в Межрегиональном конкурсе «Я пишу».
Надежда Кожевникова принимала участие в конкурсе «Смех без границ», который проводил Белорусский журнал «Метаморфозы», где заняла третье место, является лауреатом премии имени Н.И. Рыленкова, победителем конкурса «Машукская осень» (Поэзия -2019 год, Пятигорск).
В 2010 году в издательстве ГУП «Клинцовская городская типография» вышел её первый сборник стихов «Пролески», в 2016, в том же издательстве – второй, «Окно, распахнутое в сад», в 2021 году издана книга прозы «Диалоги о рыбалке, монологи о любви» , готовится к изданию вторая книга прозы «Если вас приручили»
Член Союза писателей России с 2022 года.
Н. Кожевникова
Кокочубей
Вот и всё. Завтра Кокочубею наступит конец. Хотя, что значит конец? В природе одно переходит в другое и никакого тебе абсолютного конца. Просто гордый, драчливый красавец-петух превратится в не менее красивую, но более спокойную и аппетитную курицу-гриль. Ой! Что-то опять не так: был петух – стала курица, но ведь петух-гриль не говорят. Да и никакой это не гриль. Просто надо хорошенько протопить грубочку и зажарить его в тесте на углях, а то староват – мясо жёсткое будет. Мама так сказала.
Кур-несушек в хозяйстве держат лет пять, пока они несут яйца. По каким признакам оценивается возраст петухов, не знаю, но Кокочубей, на мой взгляд, был молод и душой, и телом. Его купили уже взрослым, два года назад на рынке. Причём купили подозрительно дёшево. Выглядел петух бесподобно: маленькая, украшенная ярко-красным гребнем и серёжками головка, широкая, выпуклая – хоть медаль вешай – грудь, отливающие сизым перламутром, уложенные один к одному перья и хвост такой длины и расцветки, что бразильский карнавал отдыхает. Добавьте сюда гордый, самоуверенный, я бы даже сказала, спесивый взгляд – не петух получается, а настоящий орёл.
А уж хозяин какой! Быстро порядок в своём гареме навёл. Слушались его куры беспрекословно, а нет, так угрожающее «ко-ко» и сразу за «чубей». Так его и прозвали – Кокочубей. Петух был хорош ещё и тем, что не очень увлекался утренним сольным пением. То ли скучно ему было орать по утрам одному, без конкурентов, то ли берёг голосовые связки для семейных разборок, только кукарекнет раз-другой вполголоса – и всё. Нас и наших соседей отсутствие у петуха певческого фанатизма вполне устраивало. Однако назвать Кокочубея молчаливым тоже было нельзя. И хотя его словарный запас состоял только из одного слога «ко», но то, как это произносилось, сколько оттенков и интонаций вкладывалось в него, позволяло всем присутствующим сразу понять отношение петуха к обсуждаемому вопросу.
Вынесет, например, мать курам еду, он клюнет раз-другой и вдруг: «Ко? Ко-ко-ко-ко-ко-ко?», и сразу ясно: «Что? И вот это должны есть мои курочки? И при этом ещё нестись ежедневно? Где пшеница? Где вареные рыбьи головки?..» И в бой. Или вот: летом, в жару, кот Сальвадор захочет пить и, понадеявшись на лояльность петуха, направится прямиком к куриной поилке, и тут: «Ко? Ко-кок-ко-ко? Что за наглость? Свою усатую рожу обмакивать в нашу миску?!!» И в бой…
Правда, была от этого драчливого «Ко-ко» и польза. Повадились в наш сад любители посидеть с бутылочкой на природе. Конечно, в чем-то виноваты и мы сами: стойки у забора подгнившие, перекладины чуть живые, давно бы их поменять надо, но то денег нет, то времени. Вот выпивохи оторвут старую доску, влезут в наш сад-огород и пируют себе в затишке и в тенёчке. И ладно бы просто выпивали, так нет, в поисках закуски топчут грядки, орут, ругаются, а то и дерутся. Так ведь отвадил их наш петух. Только они газетки расстелют, устроятся поудобнее, а он тут как тут: «Ко? Ко-ко-ко? Что? Вас сюда звали? Ах, вы незваные пришли?», и в бой… Сначала слышался смех, потом крик, потом мат, ну а затем незваные гости убирались восвояси.
В общем, не петух, а сторожевая собака, только собака уважает, любит и слушается своих хозяев, а петух нет. Не было у Кокочубея авторитетов. Никого признавать и уважать он не хотел, за что, собственно, и должен теперь стать курицей-гриль.
В баню, в туалет, в огород все ходили с метлой. Нельзя сказать, что петух метлы боялся, но дистанцию держал. Особенно он не любил, если кто-нибудь мимо него бежал или быстро шёл, а если просто на грядках работаешь размеренно или сидишь на травке, то обычно он тебя игнорировал.
И вот вчера после обеда отец вышел в сад покурить. Сидит себе спокойненько, на солнышке греется. Брюки домашние подвернул до колен, чтобы прогреть больные суставы. Что в этом показалось Кокочубею оскорбительным – намёк ли на то, что у него тоже ноги до колен голые, или что другое – непонятно, но налетел он на отца и так клюнул в незащищенную ногу, что на голени образовалась глубокая рана.
– Ах, ты, гад! – закричал отец, схватил полено и запустил им в петуха. Петух упал.
Мы, услышав крики отца, выбежали из дома, стали выяснять, что случилось. Картина ещё та: ахи-охи, кровь из раны ручьём, суета, гомон. Брат предложил срочно наложить жгут выше колена, я тугую тампонаду раны, а мама собралась вызывать «Скорую помощь».
– Не надо «Скорую», – сказал отец, – а то в вызове напишут: «Мужчина, клюнутый петухом».
Все засмеялись. Ногу перебинтовали, придали ей приподнятое положение, кровотечение остановилось. Ситуация слегка разрядилась.
– Петуха приберите, кажется, я его убил, – сказал отец и посмотрел туда, где недавно лежал петух.
Но его там уже не было. И нигде не было. Спрятался в саду. Видимо, хорошо попало, раз не выходит. Но к вечеру Кокочубей командовал курами как ни в чём не бывало и не имел к хозяину никаких претензий. Однако у отца к нему претензии были. Он сказал, что ему надоело иметь в хозяйстве петуха сумасброда и тирана, и завтра он сделает то, что должен был сделать давно – отрубит ему голову.
Но, как говорится, человек предполагает, а Бог располагает. Всё получилось иначе, чем планировали.
Утром, в субботу, отец собрал нас всех и повёл в сад. По дороге туда он сказал маме, что топить грубочку уже не надо, потому что жаркого не будет.
– Смотрите, – и он показал рукой на забор.
Там висел наш Кокочубей. Его аккуратная головка застряла между кольями забора, шея вытянулась, крылья и лапы бессильно повисли. Он был мёртв. Сам ли он оступился, дрался ли с кем, ударил ли его кто – неизвестно.
Скорее всего, там, на небесах, его куриный бог решил, что такому бесстрашному, бравому, боевому петуху лучше умереть на боевом посту, чем стать запечённой в тесте курицей-гриль.
Надежда Кожевникова БЛАГО
Никифор лежал на пригорке и развлекался придуманной им самим игрой: берёшь любое слово и представляешь, как оно выглядит, какое оно на вкус, на запах. Например, слово река. Произносишь, и сразу же видишь что-то стремительное, переменчивое, прохладное. На вкус оно слегка кисловатое или солёное. Слово «трава» – это что-то в виде ступенек или частокола, вкус у него может быть разным – от совсем пресного до жгучего. Нельзя сказать, что игра не очень весёлая, но надо же подпаску целый день чем-то занимать себя.
Коров в селе пасли по очереди – неделю один двор, затем другой и так дальше. Эта неделя была его. Никифор посмотрел на луг, на доверенное ему стадо. Все коровы были на месте. Двенадцать бурёнок щипали травку кучно, рядышком, и только своенравную рыжую Ярку луговая трава не устраивала, она потихоньку отходила всё дальше в сторону села, где на огородах можно было поживиться чем-то более вкусным.
Неподалёку, укрываясь от жары под невысоким кустом, лежал пёс Буян. Он тяпкал зубами, пытаясь поймать муху, которая взлетала и снова садилась ему на ухо, разодранное вчера вечером в бою с соседской собакой. Свежая ранка представляла для мухи большой интерес. С другой стороны куста лежал отец Никифора Мирон. Он спал и храпел так, как всегда храпит пьяный: делал длинный свистящий вдох, чуть задерживал дыхание и шумно выдыхал. Тяжёлые, как кувалды, кулаки его были скрещены на груди, голова со спутанными волосами неловко склонилась к плечу, борода воинственно торчала вверх. На неё-то и перелетела муха, когда поняла, что с псом договориться не получится. С бороды она перебралась на усы. Мирону стало щекотно, он чихнул и что-то грозно замычал, расправляя затёкшую шею. Никифор вскочил, отогнал муху, прислушался к неровному дыханию отца. «Слава богу, не проснулся», – подумал и осторожно прикрыл голову спящего полотенцем, защищая от солнца и вездесущей мухи, а заодно и себя от вечного отцовского гнева и недовольства.
Внизу упрямая корова уже далеко отошла от стада, и ещё две бурёнки, решив тоже попытать счастья, двинулись за ней следом.
– Буян, – негромко позвал Никифор собаку, – гони! – и показал на коров. Повторять два раза не пришлось – уже через минуту пёс заворачивал строптивицу обратно. Корова бежала, неуклюже взбрыкивая ногами, ещё не отяжелевшее от молока вымя моталось из стороны в сторону.
– Молодец, молодец, – мальчик погладил пса. – Иди, погуляй, попей водички.
Собака направилась к ручью. Тень от куста снова сместилась в сторону, Никифор передвинулся следом за ней и прилёг. Новые слова для игры не шли в голову. Вспоминалось другое: то, как они с отцом недавно ездили в Стародуб. Этой весной Никифору исполнилось восемь лет, и отец впервые взял его с собой. А ещё раньше про Стародуб ему рассказывала бабушка. Она говорила, что это большой город, где до десяти, а то и больше тысяч дворов, где есть мужская гимназия, пивоваренные и кожевенные заводы, несколько златоглавых церквей, а ещё там четыре раза в год проводят ярмарки. Вот на летнюю ярмарку они и ездили. С покупками-продажами управились быстро и к обеду уже выдвинулись обратно. На окраине, у трактира, отец остановил лошадь и стал её распрягать. Мальчик осмотрелся: с одной стороны дороги довольно тесно друг к другу стояли дома, а с другой бежала узенькая речка. Возле неё на лугу прохаживались гуси. Отец стреножил коня, отвёл пастись.
– Будь тут, – сказал он Никифору и толкнул дверь в трактир. Из открытых дверей вкусно потянуло щами и свежевыпеченным хлебом. И хотя на базаре отец купил для него большую пресную лепёшку, а квас они захватили с собой из дома, в животе заурчало так, как будто он сегодня совсем ничего не ел. Кроме соломы, сторожить на телеге было нечего, поэтому Никифор решил обогнуть приземистое здание трактира и хорошенько рассмотреть расположенную на пригорке окружённую старыми липами церковь. Её золотые купола он заметил ещё издали, но вблизи они блестели так ярко, что приходилось щурить глаза. Людей у церкви не было, хотя створки высоких дверей были приоткрыты. «Гляну быстренько – и назад», – решил Никифор.
Он подошёл, осторожно заглянул: внутри церкви было прохладно и сумрачно. Света, падающего в узкие, высоко расположенные окна, хватало для полноценного освещения только центральной её части. Под иконами на напольных подсвечниках догорали свечи, пахло расплавленным воском и ладаном. Сверху с клироса доносилось тихое песнопение, оно было монотонным, некоторые места повторялись многократно, но голоса звучали так чисто и проникновенно, так правильно сходились и расходились по своим партиям, что Никифору захотелось плакать.
Он давно не плакал. Последний раз, когда хоронили бабушку. Мама умерла в родах, и мальчика воспитывали отец и бабушка. Вернее, только бабушка – отец им практически не интересовался. Никифор слышал, как бабушка ругала его. «Изверг! – говорила она отцу. – Дитё не может быть повинно в смерти матери, когда наконец ты это поймёшь?» Отец молчал, он всегда был молчаливым, замкнутым, всегда был не прочь выпить, а когда бабушки не стало, пил часто.
В деревне, где жил Никифор, церкви не было, и на Пасхальную службу отец брал его с собой в соседнее село. Там в храме пахло горелым маслом, кислым человеческим потом, и народу собиралось так много, что внизу, где стоял Никифор, дышать было совсем нечем. Длиннобородый, красноносый батюшка так громко читал молитвы, что у мальчика гудело в голове, как в улье, и хотелось только одного: поскорее домой. «А здесь, как в раю», – подумал Никифор. В углу, у противоположной стены он заметил худенькую старушку. Она собирала недогоревшие свечи и складывала их в коробку. «Сейчас прогонит», – решил он, всё же медленно двигаясь вперёд. Никифор не сразу заметил, как перед ним появился батюшка. Немолодой, высокий, в нарядном праздничном облачении он смотрел прямо на него. Мальчик попятился к двери.
– Что ж ты испугался? Не бойся, иди сюда! Скажи, нравится тебе в храме?
– Да, – собравшись с духом, ответил Никифор.
– Так не стой у двери. Проходи, помолись.
– Ему? – спросил Никифор и показал на икону, на которой был изображён Бог с худощавым лицом и строгими глазами.
– Ему, – ответил батюшка.
– Я боюсь его, – признался мальчик.
– Почему? – кустистые брови батюшки вопросительно приподнялись.
– А зачем он так на меня смотрит? – Никифор потупился.
– Как так? – не понял батюшка.
– Ну, ну… строго, как будто наказать хочет, – осмелился высказать своё мнение Никифор.
– А как же он должен смотреть? – улыбнулся батюшка. – Он же не скоморох, чтобы всё время смеяться. Он – Создатель! Он создал всё это благо: и землю, и небо, и животных, и людей – меня, тебя – всех. Он оберегает нас, научает, следит за тем, чтобы мы исполняли его заповеди. Понял? Он как отец всем нам. Отец тебя учит? – спросил он.
– Учит… бьёт, – Никифор приподнял рукав рубахи и показал большой костный бугор на правой руке. Он сломал её в прошлом году, когда выпивший отец, не рассчитав силы, толкнул его.
– Как тебя зовут? – батюшка сам подошёл ближе и погладил по голове.
– Никифор.
– Отец любит тебя, и ты должен любить его…
– Я люблю, – мальчик говорил правду, потому что, кроме отца и старого преданного пса Буяна, любить ему было некого.
– Что ты умеешь? Грамоте обучен? – батюшка смотрел доброжелательно и ласково.
– Не обучен, умею только коров пасти, – Никифор опустил глаза, ему стало стыдно, что не оправдал надежд батюшки на его грамотность.
– Ничего, ничего, – рука священника снова легла на голову мальчика, – всё ещё изменится. Я в детстве тоже коров пас, а теперь вот служу Господу. Постой-ка, смотри, что у меня есть!
Он достал из складок одежды белую холщовую тряпицу, развернул её, и Никифор увидел посыпанные сахаром зелёные и розовые квадратики. Пухлые, с острыми уголками, они были похожи на крохотные подушечки.
– Возьми. Это конфеты, – батюшка протянул ему три квадратика.
– Батюшка, – осмелев, вдруг сказал Никифор, – значит, всё, что создал Бог, – благо? И коровы, и собаки, и… и я?
– Да, так оно и есть, благо, – улыбнулся батюшка.
Впервые в жизни в груди у Никифора шевельнулось приятное чувство собственной значимости и сопричастности с окружающим миром. Оказывается, это Бог создал его, оказывается, он – тоже благо. Никифор положил в рот сразу все три конфеты и побежал к трактиру.
Ну вот, в своих воспоминаниях он наконец-то нашёл слово, о котором ему хотелось бы подумать, представить, как оно выглядит. Это слово «благо». Значит так – оно огромное и круглое, как пасхальный пирог, и такое же тёплое. И ещё оно сладкое, как те конфеты. А пахнет от него, как в церкви – свечами, ладаном и ещё медовым пирогом, который пекла бабушка. Милая бабушка! Как живая встала она у него перед глазами. Вот он проснулся, умылся, сидит за столом, а она подает ему большой кусок пирога и говорит: «Поешь, сынок, да беги на улицу, посмотри, утро-то какое выдалось! Прямо благодать Господня!»
Во сне Никифор уронил голову на пустую котомку, пальцы его руки разжались, и оранжевое стёклышко, которое умело делать окружающий мир весёлым и радостным, упало в траву.
Мирон сдёрнул с лица мешающую ему дышать тряпку, сел и уже хотел отчитать сына за то, что тот накрыл его с головой, но увидел, что Никифор спит, спит и улыбается во сне. И таким маленький и жалким показался он ему, что у Мирона защипало глаза. Шумно вздохнув, он перевернулся на живот и уткнулся лицом в пересохшую колючую траву.
Пёс Буян вдоволь напился воды. Земля у ручья была влажной и прохладной. Густой ивовый куст низко склонился, образуя шалаш. Старый пёс прилёг в теньке и закрыл глаза.
Строптивая корова Ярка поняла, что наблюдение за ней ослабло, и, уже не таясь, решительным шагом направилась в сторону огородов.
2008г.
Здравствуй, детство!
Высматриваю старую дорогу,
Пытаюсь путь дальнейший угадать:
Я, если будет так угодно Богу,
Смогу сегодня в детстве побывать.
Шагаю, задаю себе вопросы:
На этом повороте ли, на том
Откроются поля и сенокосы,
Появится деревня, отчий дом.
И сладкая черешня, что упрямо,
Назло морозам, каждый год цвела,
И у калитки старенькая мама: –
«Где ж ты так долго, доченька, была?»
Вздохнёт и скажет: «Ну, пошли до хаты.
Вот суечусь…дела всё да дела…»
И на меня посмотрит виновато:
«Я блинчиков тебе не напекла.»
Лес кончился. Туда ли я попала?
Луга подлесок захватил в полон,
А сенокосов, как и не бывало –
Бурьян-трава ползёт со всех сторон.
Деревни нет. Дома – что погорели,
Что просто разобрали на дрова.
Сады каким-то чудом уцелели,
Под яблонями буйствует трава,
Но плодоносят. Боль в груди кинжалом.
Как долго меня Родина ждала.
Немым укором яблоко лежало
В ладонях. Здравствуй, детство! Я пришла.
***
Калейдоскоп времён, событий, лиц
А можно и короче – просто жизнь.
Как в череде прочитанных страниц
В нём судьбы и пути переплелись
Людские, и ни слова обо мне.
…Хотя, постойте, в парке у ворот
Написано мелками на стене:
«Надежда на Земле всегда живёт!»
Лето прошло
День жаркий и длинный скатился к реке,
Ведёрко малины несу я в руке,
Тропинка прогрета, как сдобный калач.
Куда же ты лето уносишься вскачь?
Куда же вы, птицы? Ещё не пора —
Вон роем клубится в кустах мошкара,
Ещё на деревьях листва – малахит
И солнце не греет, а просто палит.
От этой жары неба выцвела высь,
И астры-шары разноцветно зажглись.
Но утром в озёрах вода будто лёд,
Но вял и недолог пчелиный полёт…
Приплыл из болота туман на поля,
Устав от работы, затихла земля.
Он дымкой прохладной окутал село
И стало понятно, что лето прошло.
Там
Шум, сутолока, суета…
Я вся в делах, я вся в работе.
А где-то лось в затоках бродит,
И в роднике дрожит вода.
Там время завершает круг,
Там всё так просто и так мудро,
Там жемчуг стряхивает утром
Вниз со своих тенет паук.
Там ноша муравью легка,
Там нет бесплодных размышлений,
Прохладные постелют тени
Там всем уставшим облака.
Там папоротника цветок
В час предрассветный развернётся
И перламутровое солнце
Окрасит розовым восток.
Струёй восторженной звеня,
Там утро сладкой негой дышит.
Я это чувствую, я вижу…
Как жалко, что там нет меня.
***
Старушка гладью вышивала.
День за окном совсем поник.
С иголки красота стекала
Ажурной вязью на рушник.
Очки немыслимых диоптрий
И в тысячу свечей ночник.
Печаль и грусть, вразброс и оптом,
Ложились гладью на рушник.
Чуть голову приподнимала
И вслушивалась в тишину…
Старушка гладью вышивала
Любовь, замужество, войну.
Вот раньше всё бегом бывало,
А нынче некуда спешить…
В иголку с ниткой заправляла
Старушка прожитую жизнь.